Я и Ты - Мартин Бубер
Связность времени в измеряемой отношением священной жизни и связность пространства в объединенной в средоточии общине – только когда возникает и то и другое, и только до тех пор, пока это существует, вокруг невидимого алтаря присутствует человеческий космос, усвоенный в духе из мировой материи эона.
Встреча с Богом происходит у человека не для того, чтобы он был занят только Богом, но для того, чтобы он подтвердил существование смысла в мире. Всякое откровение есть призвание и послание. Но снова и снова человек вместо воплощения откровения в действительность обращается назад, к тому, кто дает откровение; человек хочет иметь дело не с миром, а с Богом. Но только теперь ему, обратившемуся вспять, уже не предстоит Ты, и он не может ничего иного, как включить Оно Бога в мир вещей, поверить, что он знает о Боге как о некоем Оно, и, соответственно, говорить о нем как об Оно. Подобно тому как человек, вожделеющий к своему Я, вместо того чтобы проживать нечто – свои восприятия, свои наклонности, – рефлексирует по поводу своего воспринимающего или склоняющегося к чему-либо Я и, таким образом, упускает истину происходящего; так же рефлексирует и безудержно стремящийся к Богу человек (впрочем, в его душе любовь к Богу вполне уживается с вожделением к своему Я), вместо того чтобы позволить дару проявить себя, сосредоточивается на дающем и в результате упускает и то и другое.
Для посланного Бог остается присутствовать в настоящем; тот, кто послан и отправляется в путь, всегда имеет перед собой Бога: чем вернее исполнение, тем сильнее и более постоянна близость; разумеется, он не может иметь дело с Богом, но он может стать его собеседником. Обращение вспять, наоборот, превращает Бога в предмет. Это обращение как мнимый возврат к первооснове на самом деле принадлежит к движению мира в сторону уклонения, так же как мнимое уклонение исполняющего послание на самом деле принадлежит к возвратному движению мира.
Ибо оба основных метакосмических движения мира – расширение внутри собственного бытия и возвращение к связности – находят свой наивысший человеческий образ, собственную духовную форму своей борьбы и примирения, смешения и разделения в истории отношений человека к Богу. В возвращении рождается на Земле слово, в расширении оно окукливается в религию, в новом возвращении оно возрождается заново окрыленным.
Здесь господствует не произвол, хотя временами движение к Оно заходит так далеко, что угрожает подавить и задушить новый исход к Ты.
Мощные откровения, на которые ссылаются религии, по существу идентичны тихим откровениям, которые постоянно раздаются повсюду и во все времена. Мощные откровения, стоящие в начале великих общностей, суть не что иное, как одно вечное откровение. Но откровение изливается в мир не через воспринимающих, как через воронку; откровение воздействует на воспринимающего, оно охватывает всю его стихию во всем его наличном бытии и сплавляется с ним. Так же и человек является «устами», именно устами, а не рупором – не инструментом, но органом, подчиненным собственным законам звучания органом, и его свойства придают звукам особые оттенки.
Существуют, однако, качественные отличия между историческими эпохами. Наступают времена становления зрелости эпох, когда подавленная и, казалось бы, навеки погребенная истинная стихия человеческого духа находится под таким гнетом и напряжением, что достаточно одного прикосновения Прикасающегося, чтобы эта стихия вырвалась на волю. Явленное при этом откровение охватывает всю эту подготовленную стихию целиком – со всеми ее свойствами и признаками, переплавляет ее и вводит в нее образ, новый образ Бога в мире.
Вот так на путях истории, на путях перемен человеческой стихии все новые и новые области мира и духа возвышаются в образ, призываются к божественному образу. Все новые сферы становятся местом богоявления. Здесь действует не собственная власть человека и не чистое прохождение Бога – это смешение божественного и человеческого. Посланный в откровении несет перед своим взором образ Бога – насколько ни был бы сверхчувственным этот образ, посланный несет его в очах своего духа, через совершенно реальное, а не метафорическое духовное зрение. Дух отвечает также через созерцание, образное созерцание. Несмотря на то что мы земные существа и не можем видеть Бога без мира и видим лишь мир в Боге, мы вечно создаем образ Бога.
Образ есть смешение Ты и Оно. В вере и культе он может застыть в форме предмета; но из сущности отношения, которая продолжает жить в образе, он будет снова и снова становиться настоящим. Бог остается близким своим образам до тех пор, пока человек не отдаляет их от него. В истинной молитве культ и вера соединяются и очищаются, возвышаясь до живого отношения. То, что в религиях живет истинная молитва, есть свидетельство их истинной жизни; пока жива молитва, живы и религии. Вырождение религий означает вырождение в них молитвы: сила отношения в них все больше скрадывается предметностью, все труднее становится говорить Ты всем своим нераздельным существом. В конце концов, чтобы сохранить эту способность, человек должен уйти из ложной защищенности в риск бесконечного, из покрытой сводом храма, но не сводом неба общности в свое последнее уединение. Глубочайшее заблуждение – приписывать это побуждение «субъективизму»: жизнь перед Ликом есть жизнь в Одной Действительности, в единственно истинной «объективности», и покидающий защищенность человек хочет спастись в истинно сущем от мнимой, иллюзорной объективности до того, как она успеет разрушить его истину. Субъективизм – это наделение Бога душой, объективизм – это превращение Бога в объект; первое есть ложное освобождение, второе – ложное закрепощение, и оба являются отклонением от пути действительности, попыткой ее подмены.
Бог близок своим образам, когда человек не отдаляет их от него. Однако когда расширяющее движение религии подавляет движение возвращения и образ отдаляется от Бога, то меркнет лик образа, мертвеют губы, бессильно повисают руки, Бог уже не знает его, и рушится всемирный дом, воздвигнутый вокруг его алтаря, то есть рушится человеческий космос. К тому, что происходит, принадлежит также то, что человек в разрушении своей истины уже не видит, что же здесь произошло.
Произошло же расщепление слова.
В откровении слово есть сущностное, в образе – действующее, во власти умершего оно становится значащим.
Таков
